Каждую ночь в маленькой синагоге возле дома раввин Цви Элимелех из Динова (Польша) совершал Тикун а-хацот, оплакивая разрушение Святого Храма. Той поздней ночью большинство свечей в синагоге уже сгорело, а кроме ребе, никого не осталось. Сгорбившись, он сидел в полутьме на низком стульчике в своем обычном углу, читая молитвы со слезами, которые высыхали только к рассвету.
Иногда рабби Цви Элимелех говорил своим хасидам: «Когда Израиль преследуют по всей земле, а Шхина (Божественное присутствие) попрана, как можно набраться такой смелости, чтобы свернуться калачиком под одеялом и крепко спать?»
За много лет он не пропустил ни одной ночи, и его обычай не был тайной. Любой мог подойти к маленькой синагоге и, заглянув в окна, увидеть, как он оплакивает разрушение Святого Храма. Однако лишь немногие из его хасидов позволили себе это сделать.
Однажды вечером рабби Цви Элимелех сидел со своими учениками, рассказывая им о Торе. Было около полуночи, что означало, что скоро он извинится и уйдет из комнаты, чтобы совершать свой обычный тикун. Но к большому замешательству хасидов на этот раз получилось иначе. Их ребе казался настолько поглощен темой, что продолжал говорить, даже когда стрелки часов приближались к полуночи.
Зная, насколько добросовестен их ребе в отношении Тикун ахацот, хасиды стали поглядывать друг на друга: может быть, рассказывая, он не заметил, как пролетело время? Однако никто не осмеливался ему об этом сказать или хотя бы намекнуть. Но бой часов, конечно, привлек бы его внимание.
И вот уже большие часы с маятником пробили 12 раз, а ребе только начал рассказывать историю, совершенно игнорируя звуки на заднем плане и даже не думая уходить.
— Когда-то жил один богатый человек, — начал он, заставляя хасидов еще больше придвинуться к нему, — который отслеживал многие выгодные коммерческие сделки и владел несколькими поместьями и виноградниками.
Рав Цви Элимелех не торопился рисовать картину жизни и богатства этого человека в ярких красках. Хасиды слушали его, как зачарованные, и даже забыли о времени.
— Но настал день, когда этот человек столкнулся с большими трудностями, — продолжал раввин, — и дела его быстро пришли в упадок. Из-за большого долга он вынужден был продать все и, в конце концов, объявить о банкротстве.
Когда его жизнь погрузилась во мрак и нищету, он изо всех сил пытался найти хотя бы хлеба, чтобы утолить голод. Поначалу он пытался заработать хоть что-то черновой работой, но был настолько ни к чему подобному не приспособлен, что толку от него было мало, и работодатели стали отказываться от его услуг. Не в состоянии заработать ни одной монеты, он нашел выход в том, что ходил по домам, стучал людям в двери и просил дать ему хоть что-то.
Поначалу при виде богача, блуждающего в лохмотьях, сердца горожан сжимались. В надежде восстановить его достоинство они отвечали ему, если могли, пожертвованием, едой или ободряющим словом. Но в конце концов память о его прошлом стерлась, и он стал чужим даже для своей семьи – так и ходил с посохом обычного нищего.
— Ах-ах, человек, пустой и жалкий панцирь, — вздохнул, покачав головой, ребе и продолжил свой рассказ о том, как в конец обнищавший богач однажды вышел за пределы городка, чтобы отправиться бродить по стране.
В каком бы городе он ни оказывался, вопрос, где находится местная синагога, обычно был его первым вопросом. Именно там он проводил свои дни, растянувшись на скамейке, изредка съедал несколько кусочков хлеба, которые удалось припасти, и отправлялся просить еще.
Но в пятницу вечером он всегда, опустив глаза, стоял у выхода из синагоги и с нетерпением и надеждой ждал, что хоть кто-то по милосердию своему пригласит его присоединиться к своей семье во время субботней трапезы. Это была единственная возможность за всю неделю насладиться горячей пищей.
Однажды вечером в пятницу в синагоге был необычайный наплыв гостей. После того, как молитвы закончились, наш нищий наблюдал, как один за другим гости следовали за пригласившими их на ночь хозяевами, и синагога быстро пустела, погружаясь в тишину. Когда наконец стихли последние голоса, он остался в этой тишине один. Незваный и забытый, ему совсем некуда было идти.
— Человек вздохнул, — продолжал ребе, — мучительная печаль обжигала его сердце. Его глубоко ранило то, что никто не подумал о нем. Вытащив грязный носовой платок с последними крошками сухого хлеба, он вымыл руки и стал говорить на эти крошки Кидуш. Хватило минуты, чтобы его субботняя трапеза завершилась.
Не ощущая усталости, он оглядел пустую синагогу в поисках чего-то, чем можно было бы заняться. Его внимание привлек орнамент на стене, почему-то эти узоры показались ему интересными, и он стал расхаживать, вглядываясь в них.
Оказалось, в орнамент была вписана молитва Модим дерабанан. Такие украшения, бывает, делают в память о ком-то. Человек всматривался в каждую деталь, а затем переходил к следующей. А когда он уже отвернулся, собираясь отойти, что-то заставило его задержаться и все же рассмотреть последний фрагмент.
Он прочитал на нем: «Владыка Вселенной…»
От молитвы остались только первые слова, едва различимые. Остальные давно исчезли. Из-за этих двух слов его сердце дрогнуло, а губы сжались в горькой улыбке.
«Владыка Вселенной, — подумал человек, — я вижу, что у Тебя дела не лучше, чем у меня…»
Закончив свой рассказ, раввин Цви Элимелех заплакал. Хасиды, проникшись историей, с влажными глазами смотрели на него — и вдруг их пронзила догадка: их ребе, никогда не забывавший о Тикун ахацот, не забыл о нем и в этот вечер. Только вместо того, чтобы в одиночестве оплакивать Храм, он решил подключить к этому их, использовав горькую аналогию с нищим, чтобы подчеркнуть, насколько же это горько — изгнание Бога.
