В ЖИЗНИ Шелдона Ротмана было несколько заметных вех: его бар-мицва, свадьба, рождение первенца, покупка дома, открытие собственного дела. Но какими бы значимыми ни были эти события, один день стал чем-то гораздо большим, чем просто вехой на жизненном пути. Он стал неким поворотным пунктом, точкой отсчёта, от которой отмерялись все остальные события — «до» или «после» этого.
Именно в этот день, морозным мартовским вечером, «Бьюик седан» Шелдона на полной скорости въехал прямо в защитное ограждение, разделявшее автостраду Кросс Айленд, прокрутился два раза, перевернулся и с грохотом врезался в приближавшийся грузовик.
Минди, с которой они были женаты одиннадцать лет, и крошечная Ципи погибли на месте. Эзра и Рути протянули чуть дольше, пока не пали жертвами ранений, с которыми не смогли справиться даже самые сложные реанимационные приборы. Шелдон выжил.
Его воспоминания об аварии были отрывочны. Он чётко видел, насколько покорёжена была машина, как заднее сиденье въехало в переднее, во что превратилась приборная панель. Он также помнил резкий запах бензина и огни, синие и красные, мелькавшие на шоссе.
Следующим его воспоминанием были команды пара-медиков и спасателей, вынимавших его из машины. Почти невозможно было распилить автомобиль, не задев его тело пилой.
Часть крыши и остаток бокового стекла оказались единственным путём, через который удалось его вытащить, как младенца из чрева. Слышны были крики Рути, но Мин-ди и Ципи хранили зловещее молчание с самого момента столкновения.
Потеря любимой семьи, даже одного из её членов, вызвала бы страдания, способные разрушить остаток его жизни. Но у Шелдона появилось предчувствие того, что именно ему уготовано, когда он попробовал выбраться из-под обломков. Его единственная попытка вылезти из машины состояла в том, что он упёрся руками в колени, стараясь выпрямиться. Руками он ощущал колени, но они были неподвижны. Хотя колени эти были определённо присоединены к телу и были, несомненно, его собственными, он их не чувствовал. Он запомнил этот момент, с которого теперь уже не ноги носили Шелдона, а он их.
Шелдон был полностью уверен, что его спинной мозг перерезан и что он никогда больше не сможет ходить. Отсутствие всяких ощущений — это явилось сильнейшим ощущением в его жизни.
Перед тем как потерять сознание, Шелдон видел, что его тащат в машину «скорой помощи», но внутриглазное кровотечение мешало ему отчётливо всё рассмотреть. Он очнулся в отделении интенсивной терапии в госпитале им. Колумба. Везде были повязки и трубки; характерные короткие электронные звуки приборов и жужжание разных аппаратов создавали сюрреалистичный гул.
Каким-то образом, к счастью, из-за мучившей его боли и всей этой подключённой к нему аппаратуры, Шелдон вначале не думал о семье. Пробудившись и вернувшись в тот кошмар, который он с трудом мог восстановить, первый вопрос Шелдон задал о себе самом.
— Как я? — спросил он сестру, записывавшую что-то в его карте. — Я в состоянии «средней тяжести» или «тяжёлом»?
— В критическом.
Ответ её был краток и прям.
Она тут же сообщила ординатору, что Шелдон очнулся и находится в сознании. Через несколько секунд показался врач с прибором, представлявшим собой некий гибрид шпоры и ножа для пиццы.
— Это вы чувствуете? — спросил врач, проделав несколько движений по груди Шелдона. — У вас есть вообще какие-нибудь ощущения?
В большинстве случаев ответ был отрицательным.
— Что это значит? — допытывался Шелдон.
— Боюсь, мистер Ротман, — тут ординатор откашлялся, — это значит, что вы парализованы.
— Надолго? — спросил Шелдон. — Ведь это временно, не так ли?
— Пока мы этого не знаем, — отвечал врач.
Шелдон не мог понять, действительно ли они не знали, останется ли он инвалидом на всю жизнь. Но эта информация была, в сущности, не самой плохой новостью дня для Шелдона Ротмана. Ему ещё предстояло узнать о гибели всей его семьи.
В отделении травматологии, где много опыта подобных трагедий, жизнеспособность пациентов измерялась половиной суток. Если пострадавший выживал в течение первых критических двенадцати часов, то вероятность того, что он будет жить дальше, росла с каждым часом. Эзра и Рути, помещённые в подобное детское отделение, не пересекли этой двенадцатичасовой отметки.
Как же сообщать подобные известия выжившим? Этот вопрос медицинскому персоналу приходилось решать каждый день. Была разработана схема: вначале нужно найти священнослужителя, а потом переложить эту задачу на его плечи. «Священнослужитель» Шелдона, бывший также его близким другом, получил это ужасное поручение и ждал сигнала, готовый бежать в больницу, как только Шел при-дёт в себя настолько, чтобы начать задавать вопросы о своей семье. И этот момент настал.
Несмотря на гот факт, что Шелдону давали максимальную дозу морфия или демерола, от чего дни и ночи сливались у него в одну смазанную картину, он вышел из бес-сознательного состояния, и все в отделении понимали, что он в любой момент может задать вопрос, которого боялись. Рабби Кальман Гринспэн был вызван и прибыл в Манхэттен в час пятьдесят ночи.
К сожалению, духовный лидер синагоги в Сидер Хайтс не впервые шёл сообщать члену общины о трагедии. Но всё- таки умение сказать только что парализованному, что вся его семья погибла, не входило в программу для подготовки раввинов. В самом деле, за четырнадцать лет его работы в синагоге, в которую ходили Ротманы, он никогда не сталкивался ни с чем, что хотя бы отдалённо напоминало стоящую перед ним сейчас задачу.
Как и в любом отделении интенсивной терапии, в травматологическом врачей было гораздо больше, чем пациентов. Однако же, несмотря на избыток медицинского персонала, кровать Шелдона неофициально избегалась сёстрами и врачами, пока не прибыл рабби Гринспэн.
В столь поздний час дороги не были забиты, так что рабби не хватило времени повторить то, что он много раз репетировал. Он говорил себе, что, возможно, это неважно, ведь чтобы сформулировать нужные фразы, не хватит и всей жизни.
Никто не подготовил рабби Гринспэна к тому, что он увидит. Повсюду были искалеченные тела, присоединённые к аппаратам, которые шумно пищали и свистели, в то время как системы жизнеобеспечения пытались их оживить или поддержать в них жизнь.
Рабби Гринспэн почувствовал физическое недомогание от увиденного. Он и раньше посещал больницы бесчисленное количество раз, но ничто не могло сравниться с тем, что предстало перед ним в этом отделении. Трудно было не содрогнуться. Глядя на очередную жертву какого-то неизвестного происшествия, он каждый раз надеялся, что это не Шелдон.
Заметив его присутствие и его замешательство, медсестра проводила рабби Гринспэна к Шелдону Ротману. Какие бы раны ни были у того на теле, к счастью, всё это было прикрыто простынёй; однако трещина в черепе, обведённые чёрным глаза и поддерживавший шею корсет были видны всем. Он также был привязан к доске, прикреплённой к круглой раме, в сущности, этакому хромированному чёртову колесу, которое автоматически переворачивало его каждые два часа, чтобы предотвратить пролежни.
Когда пришёл рабби Гринспэн, Шелдон был подвешен лицом вниз, а его подбородок поддерживался полотняной лентой. По меньшей мере, рабби Кальман не попал в неудобное положение, не узнав одного из самых верных членов общины. Пока он пытался сообразить, с какой стороны подойти к Шелдону, ответственный за Шелдона врач обратился к рабби и провёл с ним шёпотом краткое совещание.
Кальман был теперь предоставлен сам себе. Он сел на пол, оказавшись почти лицом к лицу с Шелдоном. По классическому сценарию типа «священник сообщает плохие новости», духовный чин хранит молчание, в то время как страдальческое лицо его излучает сочувствие. В таком положении предполагается, что выживший должен сам догадаться, что случилось худшее. Но Шел был настолько сбит с толку — всё тело его держалось как бы на одной ленте под подбородком; из носа торчала трубка; бредовое состояние и боль чередовались по мере того, как доза успокоительного возрастала или уменьшалась; не было возможности ощутить психологического облегчения от нормального цикла «сон-бодрсгвование», — что какие сигналы ни пытался рабби изобразить на лице, он их просто не воспринимал.
Кальман затянул молчание чуть дольше, но ситуация уже становилась неловкой, и было ясно, что этот вариант не сработал. Отклоняясь от заготовленного сценария, он начал плакать — вовсе не неожиданно, ибо при подобных обстоятельствах только самый жестокий человек с каменным сердцем сдержит слёзы.
Как он мог сказать полностью парализованному, что тому повезло? Как он мог сообщить о смерти Минди — не только преданной жены и удивительной матери, но и ис-точника его, Шелдона, душевного благополучия? В любых ситуациях она всегда была на его стороне, а теперь он в ней нуждался ещё более, чем раньше.
Рав Кальман с болью вспомнил, что Шелдон был воплощением классического типа гордого отца семейства. Вместе в Эзрой он был вовлечён в Детскую спортивную лигу, помогал финансировать местное отделение молодёжного движения девочек «Бнос», в котором участвовала Рут, проводил каждое воскресенье с детьми и был постоянным взрослым участником Молодёжного отделения их общины.
Старое доброе утешение, что «по крайней мере, у тебя осталось здоровье» явно не подходило к данной ситуации. Неспособный справиться с потоком собственных слёз, рабби Гринспэн подумал, что у Шела остался только его рассудок, да и того он может лишиться, когда рабби выполнит свою миссию.
Ну и работу он делает, укорял себя рабби Кальман. Да его звание раввина следует вообще аннулировать. Впрочем, опасался он, в Небесном Суде его можно будет обвинить как сообщника в самоубийстве.
В краткий момент отсутствия самокритики Кальман думал — или определённо надеялся, — что его слёзы совершат то, что не смогло сделать его молчание. Этот момент, однако, был резко прерван неожиданным механическим шумом и движением, которые чуть было не превратили Кальмана в одного из пациентов интенсивной терапии. Механическая кровать Шелдона автоматически начала медленно переворачиваться по кругу, чтобы тот оказался лицом вверх. Процесс был довольно болезненным, и Шел стискивал зубы и морщил лицо, а из всех пор его сочился пот.
Когда кровать завершила оборот, рабби Гринспэн собрался обратиться к больному с какими-нибудь обыденными словами, которые дали бы ему возможность уменьшить шок от реального положения вещей. Но, прежде чем он успел даже раскрыть рот, Шелдон спросил:
— Где Минди? Что с Ципи?
Два вопроса вылетели одновременно, и рабби не нашёл, что ответить.
— Как Рути и Эзра? — продолжал спрашивать Шел.
Кальман оставался безмолвен, глядя прямо на Шелдона, и молчание растянулось до бесконечности. Где-то сработала сигнализация какого-то прибора, что дало одну-две секунды передышки, но затем рабби вновь перевёл взгляд на Шелдона, на его опухшие глаза с кровоподтёками.
— Почему вы мне не отвечаете?
Кальман подошёл на шаг ближе, положил ладонь на руку Шелдона, найдя там небольшой участок, свободный от капельниц и не покрытый повязками. Он попытался заговорить, но ничего не вышло.
— Как они? Так же изуродованы, как и я? Подключены к аппаратам и всяким там хитрым штуковинам?
Кальман покачал головой. Шелдон смотрел на него, не понимая. Кальман смог наконец выдавить из себя едва слышным голосом:
— Минди и Эзра, Рути и Ципи — они все на небесах. Они все там молятся за тебя…
Следующие его слова растворились в слезах. Кальман взял себя в руки и продолжал:
Чистые и безгрешные, они заступятся за тебя перед Владыкой Мира. Ты ведь знаешь Минди — она не успокоится, пока не услышит, что с тобой всё будет в порядке. Я могу даже представить, как она просит Всевышнего за тебя и за всех, чтобы больше не было жертв и непостижимых несчастий. Врач сказал мне, что ты выжил лишь чудом, так что видишь, молитвы Минди были услышаны…
Шелдон закрыл глаза. Прошли долгие мгновения, прежде чем он слабо произнёс положенное «Барух даян а-эмет» (Вс-й — справедлив). И всё. Врач, следивший за ними из угла отделения, сказал, что он потерял сознание, и позвал медсестру к постели больного. Они вдвоём начали что-то добавлять в капельницу, и Кальман Гринспэн отошёл в сторону, чтобы не мешать, чувствуя, как будто он подвёл своего друга и члена своей общины.
— Всё в порядке, рабби, — сказал наконец врач, — теперь вы можете идти домой. Он пробудет без сознания ещё долго.
— Вы не думаете, что мне следует подождать?
— В этом нет смысла, особенно в такое время, заверил его врач. — Мы вас оповестим, когда он очнётся.
Секунду казалось, будто он собирался дать Кальману какой-то совет, но потом был вновь подхвачен потоком своих медицинских обязанностей.
Продолжение читайте здесь
