Седер остался позади, но потребовалось еще время, чтобы привести в порядок мысли, навеянные им в ту ночь.

«Четыре сына» – много вопросов оставляет у нас этот раздел седера.

Прежде всего – почему именно таков порядок сыновей?

Первый, несомненно, лучший из всех. Но почему, отвечая ему, мы так выделяем афикоман, – что в нем такого особенного?

Худший из всех четверых, исходя из слов агады, второй; так почему бы ему не быть здесь последним? Если сыновья портятся постепенно, то наихудший – это как бы логическое завершение процесса!

Третий сын: непонятен и вопрос его, и ответ отца. «Что это» – звучит как-то странно, вопрос совсем уже общий: что значит «это», ты ведь знаешь, что ты на седере! Спроси – если не про законы, то про то, что ты видишь на столе, или какие-нибудь детали… А ответ отца – ничуть не лучше и даже как будто вовсе с вопросом не связан. Почему и причем тут «сильная рука»?

И вообще, третий и четвертый сыновья – в чем между ними разница? Один спрашивает сам, другой нет, – что из этого? Кажется, что между ними больше общего – наивность и незнание; так почему бы их не объединить? А главное – почему при этом им дают такие, совсем уже разные ответы? А вот второму и четвертому, которые уж точно совершенно разные, – дается ответ совершенно теми же словами Торы! Однако начнем по порядку.

Первый сын

Умный – о чем он спрашивает? «Что это за свидетельства, уставы и законы, которые заповедал вам Г-сподь, Б-г наш?». Объясни ему все пасхальные предписания вплоть до законов конца Седера: что после «афикомана» ничего более не едят.

Почему мы так отвечаем первому сыну – про афикоман после всех прочих законов? – Не только потому, что афикоман – в конце. После него ничего нельзя есть – чтобы оставался во рту вкус его… Не только на остаток того вечера, а на весь последующий год должен у нас остаться во рту вкус афикомана, – до следующего седера!

Другими словами, отвечают на вопросы сына и разъясняют ему законы, – но завершить все это надо указанием крепко запомнить все вынесенное из этого седера, – все сосредоточенное в этом завершающем кусочке мацы, его вкусе – вкусе рабства и свободы разом, а в итоге – перехода от рабства к свободе. Чтобы на следующем седере, через год, двигаться дальше, достигая новых высот! То есть надо хранить во рту весь год вкус этого этого кусочка мацы – вкус свершившегося сегодня перехода от рабства к свободе!

Второй сын

Нечестивый – о чем спрашивает? «Что это за служба у вас?». «У вас», а не у него! Исключая себя из общины Израиля, он отвергает основы веры. Притупи ему зубы (дай ему резкий отпор) и растолкуй: «Это ради того, что Г-сподь совершил для меня при выходе моем из Египта» (Шмот, 13:8). «Для меня» — но не для него. Будь он там — не был бы освобожден.

(Заметим прежде всего: первый сын, задавая свой вопрос, тоже говорит «заповедал вам», во втором лице. Но это не отделение, не исключение себя из общины, а выражение почтения к старшим, которые находятся на одно звено ближе к великому Источнику в цепи передачи традиции; он спрашивает о законах ради их исполнения, с признанием себя принимающим их от старших).

Ответ второму сыну – самый, пожалуй, понятный и, кстати, единственный, который четко разъяснен в самой агаде. Так что переходим сразу к третьему сыну.

Третий сын

«Что это?». Ему ты скажи: «Сильной рукою вывел нас Г-сподь из Египта, из дома рабов» ().

В самом вопросе этом – ключ к ответу. Вопрос совсем уже общий? В том-то и дело! Вопрос говорит об этом сыне всё! Ибо удивление его – не только по поводу того, что он видит здесь и сейчас, не только по поводу седера. Слов «служение», «законы», как у двух первых сыновей, в нем нет, – вообще ничего конкретного. Есть только удивление – перед каким-то таинственным «это»…

Таинственное «это» – не больше и не меньше, чем сама его еврейская судьба. Перед нею он лицом к лицу сейчас, не первый раз в жизни, стоит, и чего не понимает – чувствует нутром, – то, что называют «пробуждением снизу». Он видит седер – а спрашивает обо всем, что у нас не так, как у других, у прочих обитателей этого мира… Обо всем, о чем спрашивают  и сыновья наши, и сами те народы мира, – о странном и необычном, что связано с евреями… да ведь это и есть тот самый универсальный проклятый и вечный «еврейский вопрос»! Об избранности нашей и обо всём-всём прочем, что у нас не как у всех, – и «что такое еврей», и «кто еврей»… И на этот единственный сверхуниверсальный вопрос есть один-единственный сверхуниверсальный ответ: «сильной рукою»! Нет, и не ищи, и не будет других причин бытия нашего и не будет другого ответа! «Сильной рукою вывел нас Г-сподь из Египта, из дома рабов», – так же, как сильной рукою, как сказано в Книге Книг, «в начале сотворил Б-г небо и землю»! И эту силу руки Его сумел увидеть в уже готовом Творении наш праотец Авраам, первый в мире еврей, – увидел и принял на себя искать и исполнять Его, Творца, волю. И так же, как по праву Творца неба и земли Он обещает и дает нам нашу землю, отнимая ее у других, как сказано: «О силе деяний Своих возвестил народу Своему – дать им наследие народов» (Теилим, 111:6), – точно так же «сильной рукою» Своею Он нас избирает и дает нам законы седера! В этом – ответ тому сыну.

Четвертый сын:

кто же и каков он, и как правильно ему отвечать? Неспособный к «пробуждению снизу»… В этом разница его с третьим сыном, и она – огромна. Почему он нуждается в «пробуждении сверху»?

А тому, кто не может спросить, – ты открой ему, как сказано в Торе (Шмот, 13:8): «И скажи сыну твоему в тот день так: это ради того, что Г-сподь совершил для меня при выходе моем из Египта».

И вот тут, как нам кажется, есть смысл объяснить ответ этому сыну, который мы видим в Агаде, отталкиваясь от иной точки зрения; это противопоставление лучше всего поможет нам понять все. И пусть приводимый нами автор не мудрец Торы, – но ведь сказали сами мудрецы: «Кто мудр? Кто учится у каждого»! На чужих ошибках, в данном случае…

В. Жаботинский. Четыре сына

Четвертый мальчик не умеет спрашивать. Сидит на вечере чинно, делает, что полагается, и не приходит ему в голову расспрашивать, как и что, отчего и почему. Ритуал велит не ждать его вопроса и рассказать ему все по собственному почину. Я в этом не согласен с ритуалом. Ценная вещь – любознательность; но есть иногда высшая мудрость, высшее чутье и в том, что человек берет нечто из прошлого как должное, и не любопытствует ни о причинах, ни о следствиях. Такую мудрость надо беречь и не спугивать ее лишними словами.

Такою мудростью мудр бывает серый, массовый человек. Это – тот невзрачный горемыка, что точает сапоги, шьет платья, разносит яйца, скупает старые вещи, переписывает свитки завета, торгуется в мелких лавчонках, бегает на посылках, тянет все те полунадорванные лямки, от которых его еще не прогнали, кряхтит, а по пятницам вечером наполняет дома молитвы. Это он, знаменитый Бонця Молчальник из сказки Леона Переца, несет на своем горбу все бремя диаспоры, поставляя из своей среды человеческое мясо и для эмиграции, и для погромов; он агонизирует и не умирает, гибнет и не погибает, и творит исконный обряд, как творили деды, почти машинально, почти равнодушно, с той подсознательной верой, которая, быть может, в глазах Б-жьих прочнее всякого экстаза.

Он, этот серый массовый молчальник, “не умеющий спросить”, он есть ядро вечного народа и главный носитель его бессмертия.

Ритуал велит рассказать этому сыну про все то, о чем он не спрашивает. А по-моему, пусть и отец промолчит и молча поцелует в лоб этого сына – самого верного из хранителей той святыни, о которой молчат его уста.

Чем же можно ответить Жаботинскому?

Прежде всего: он – замечательный писатель и публицист, человек с еврейской душой; статья написана талантливо, красиво и просто трогательно. Все замечательно – с позиции «здесь и сейчас»: сидит на седере милый праведный еврейский мальчик, готовый без всяких вопросов продолжать дело отцов – «ядро вечного народа и главный носитель его бессмертия»…

«Здесь и сейчас»… Но как тебе знать, отец его, что с ним будет дальше в наши бурные времена? Тем более с сыном и внуком его: сам видишь из самой агады, какие сыновья бывают разные… Что и как он будет отвечать своим детям, когда они будут задавать те же вопросы? История учит чему-нибудь? И мы в ней чего только не видели…

Мальчик этот готов соблюдать заповеди, – но, быть может, сам автор, Жаботинский, хоть и с еврейской душой, но не исполняющий заповедей, не знает, или забыл, что главнейшая доблесть еврейская, главная заповедь, равноценная всем остальным вместе взятым, – учиться и продвигаться вперед! А без нее есть опасность, что все остальные заповеди станут, словами Йешаяу (29:13), «исполняемыми заученно», – то есть как бы телом без души! И, глядя на них день за днем, вызревает в своем бунте второй сын…

А «учиться» – это значит «спрашивать». Пребывать в состоянии удивления. Находить ответы, или получать их. И потому отец никак не может быть удовлетворен безмолвием этого сына… Как же вырвать его из безмолвия?

Зацепиться за то, что есть перед ним и нами здесь и сейчас; за то, что он видит перед собой на столе. Три вещи – зроа, маца и марор, – самая суть «ма ништана» этой ночи. Назначение которых – вызвать удивление детей. Но также пробудить ребенка в самом себе и тоже вместе с детьми удивиться. И потому надо указать на них, на три эти вещи, сыну-молчуну и упомянуть, словами из самой же Торы, о сути этой ночи: о выходе из рабства на свободу. О связи того и другого – трех этих вещей и великого Исхода: ради них, тех трех вещей и всего, что мы этой ночью делаем, был совершен тот Исход для нас Всевышним.

И кажется порою, что сегодня мы все, по меньшей мере большинство в последних поколениях, – те самые четвертые сыновья…